Перед задержанными милиционеры выставили угощение: кофе, зефир, печенье, тушенку. И включили видеозапись

Если бы вы попросили вспомнить, когда все началось именно для меня, я бы сказала: в марте 2017 года, в сырой одиночке оршанского изолятора. Мне было 23, и я только что устроилась корреспондентом на «Белсат». В Беларуси как раз вспыхнули протесты – сначала требования людей сводились к отмене налога на безработицу, но вскоре на улицы выплеснулось общее недовольство политической системой.

Митинги проходили даже в районных центрах, таких как Орша. Я отправилась туда с оператором вести прямой эфир с митинга на главной площади. Уже к середине дня она заполнилась протестующими. Ближе к концу акции мы решили «сопроводить» одного из оппозиционеров, Павла Северинца, к машине – казалось, что под объективами камер силовики не рискнут его задерживать. Но мы прогадали: взяли и Северинца, и моего оператора.

Позволить затолкать моего коллегу в машину и увезти в неизвестном направлении я не могла и начала громко возмущаться. Так я оказалась в местном милицейском участке, а оттуда была переведена в изолятор временного содержания за «неповиновение». В ответ на попытку узнать дальнейшую судьбу надзиратель отчеканил: «С наступающим Днем конституции!» – и захлопнул дверь камеры. Думаю, та ночь помогла мне сделать важный жизненный выбор: готова ли я рисковать свободой ради одного репортажа? Спустя три года я буду спрашивать себя, стоит ли рисковать жизнью.

Обстановка накаляется

Работа на «Белсате» всегда была связана с преследованием со стороны властей. Сколько бы раз я не подавала документы на аккредитацию в МИД, ведомство отказывало без объяснения причин. Впрочем, причину знали обе стороны. В стране, где у государства «монополия» на картинку и не существует ни одного частного или независимого новостного телеканала, «Белсат» с момента своего появления в 2007 году был non grata. Сегодня в эту категорию режим поместил вообще всех нелояльных журналистов, а наличие аккредитации и журналистского удостоверения перестало спасать от задержаний.

Все лето 2020 года политическая обстановка в стране стремительно накалялась. К августу она достигла точки кипения. Мы с коллегами готовились к худшему: вспоминали все пройденные курсы по безопасности, закупались бронежилетами (от пуль, правда только от резиновых, иных в свободном доступе не достать), тактическими очками (от слезоточивого газа), касками и прочими атрибутами репортера в горячей точке. Лично мне так и не пришлось надеть бронежилет во время обстрела – убегать гораздо проще налегке.

Ослепительное солнечное утро 9 августа я встретила в приподнятом настроении, в новом костюме, с макияжем и прической. В течение дня наша съемочная группа курсировала от одного избирательного участка к другому. Почти везде был полный аншлаг: очереди из желающих проголосовать растянулись на сотни метров. Большинство избирателей пришли с белыми браслетами. Волонтеры подносили людям воду и напитки, ставили стульчики для пожилых, из окон соседних домов гремело: «Перемен, мы ждем перемен»…

Прямой эфир «Белсата» с ведущими в студии и включениями из разных точек Беларуси планировался до поздней ночи. К вечеру люди собирались у избирательных участков, чтобы потребовать от комиссий вывесить в окне честный протокол: сколько проголосовало за Светлану Тихановскую.

Мы записывали интервью с наблюдателем на одном из участков в центре города, как внезапно за спиной моего спикера появились автобусы, а из них выскочили бойцы ОМОНа. Финальный стендап записывала уже на бегу. В Минске уже начали блокировать мобильный интернет, поэтому видео с фрагментом репортажа мы отправляли в редакцию из квартиры незнакомого парня, который просто забежал с нами в подъезд. К слову, пускать журналистов к себе домой станет доброй традицией в следующие месяцы.

Горячая точка – Минск

Спустя полчаса, набрав воздуха в легкие и оглядываясь по сторонам, мы вышли на улицу. Предварительные результаты голосования уже были известны: около 80% за Лукашенко. Люди начали стекаться в центр, к стеле «Минск – город-герой». Но на полпути огромное людское море развернулось вспять: впереди стоял кордон военных со щитами. Еще через 20 минут, пробираясь темными дворами, мы услышали звуки взрывов.

Темное августовское небо озаряли бледные вспышки. Они все приближались, а перед нами стоял трехметровый забор. Зажав микрофон под мышкой, я не без труда перелезла через него и побежала к жилым домам через железнодорожные пути. Вдруг из темноты выбежал раненый мужчина, из ноги у него текла кровь, руки дрожали. Он ухватил оператора за жилет с надписью «Пресса» и попросил завести в безопасное место. Неподалеку жили мои друзья. Добравшись до их квартиры, я обработала незнакомцу рану, а он протянул флешку: «Вот, возьмите, я снял, как человека переехал автозак».

К четырем утра я оказалась дома и смогла ненадолго уснуть. Все только начиналось.

В какой-то момент вечером 10 августа на широкой улице Притыцкого остановились все машины. Люди сигналили, включали «Перемен», а потом вышли на проезжую часть и никуда не собирались уходить. Некоторые поднялись на крыши машин и развернули бело-красно-белые флаги. Тем временем на перекрестке у метро «Пушкинская» протестующие строили баррикады из рекламных стендов, цветочных клумб, скамеек с террасы «Макдональдса». Таким образом, с одной стороны от силовиков их должны были защищать баррикады, а с другой – «автомайдан». Рядом с суровыми парнями в касках стояли совсем юные девушки, завернувшись в национальные флаги. Они раскрасили лица бело-красной краской, пели песни, плели венки.

Я записывала интервью с парнями, которые тащили мусорный бак на баррикаду. Воздух над «Пушкинской» был наэлектризован. Перевела камеру телефона на появившиеся вдали мигалки спецтранспорта. «Они еще далеко», – успела подумать я, и в следующий миг на асфальт рядом прилетело что-то яркое. Белая вспышка. Грохот. Ничего не слышу. Еще вспышка. Телефон упал на землю. Ноги не слушаются. Каска слишком тяжелая.

С криком «Журналист!» я вбежала в первый открытый подъезд и упала на пол на лестничной клетке среди других людей. Вдруг на этаже открылось дверь: «Сюда, скорее!» Так я познакомилась с Верой и Александром. Пока выходила в эфир «Белсата» по телефону, пригнувшись на балконе, в квартиру внизу выстрелили силовики, послышался звон стекол. Взрывы и стрельба под окнами не утихали еще несколько часов. Мы выключили свет и лежали на полу – 10 человек незнакомцев, держась за руки и обливаясь потом. Под утро хозяйка заварила для меня крепкий чай, выдала свой халат и постелила на диване.

Долго проработать в таком режиме физически невозможно, так что на восьмой день протестов я потеряла сознание на площади Независимости, прямо на митинге, где выступал с трибуны, брызжа слюной, Лукашенко. Очнулась я на руках у крепкого мужчины в штатском, который нес меня сквозь толпу к машине «скорой», а на поясе у него висела рация.

…К концу августа власти начали целенаправленную охоту на журналистов. Выходить работать на улицу в жилетке «Пресса» стало опасно. 27 августа силовики еще до начала акции протеста задержали 50 журналистов и фотографов ведущих негосударственных СМИ. Большую часть из них тогда все же отпустили спустя несколько часов, но меня и еще троих коллег оставили на ночь в актовом зале Октябрьского РУВД. Примечательно, что перед задержанными милиционеры выставили угощение: кофе, зефир, печенье, тушенку. И включили видеозапись.

– На этом зефире кровь мирных граждан! – сказал один коллега.

– С момента моего незаконного задержания объявляю голодовку до освобождения, – добавила я.

Утром после суда меня выпустили на свободу, а протокол за «участие в несанкционированной акции» отправили на доработку в милицию.

Холодное утро на Окрестина

– На выход! Лицом к стене, руки на стене ладонями вперед! Снять обувь! Руки за спину!

Крики надзирательницы прогоняют остатки сна. Я стою в коридоре и смотрю на отвратительный серо-голубой блеск стены. Рядом со мной в той же позе застыли еще четыре женщины разного возраста: младшей 21, хотя выглядит она подростком, старшей – за 50. Ночью она очень волновалась, потому что люди в форме схватили ее дочь – «невысокая такая, короткостриженная после онкологии, вдруг вы видели?»

Через минуту нас снова заводят в камеру. После «шмона» здесь все перевернуто: заново нужно расстилать грязные матрасы, собирать разбросанные прокладки, щетки, салфетки. В пыли на полу лежит маленький игрушечный тигренок, которого мне разрешили пронести с собой.

– Интересно, что они ожидали здесь найти?

– Бог с ними, девочки, давайте чай пить, а то почти остыл. Угощайтесь!

Пока я единственная, до кого дошла передача из дома. Аромат шоколадного печенья, бережно сложенного мужем в пакетик, попадает в нос и смешивается с вонью туалета – грязно-коричневой дыры в полу. К горлу подступает рвота. Начинается очередное утро на Окрестина.

…Меня задержали вместе с оператором 12 сентября во время прямого эфира с женского марша. Подъехал бусик, выскочил ОМОН – все по стандартной схеме. Часов пять нас мариновали в участке, пытались разговорить на тему политики и отношения к протестующим. Оставшись ни с чем, просто перестали обращать внимание и уткнулись в телефоны, ожидая приказа начальства.

В итоге повезли на Окрестина в служебной «Газели» с наглухо задернутыми шторками.

Двое конвойных, оба молодые и румяные, кровь с молоком, искоса поглядывали на меня, как на экзотического зверька. В итоге один из них не выдержал и спросил, почему мне дома не сиделось.

– Вы понимаете, что сейчас все ненавидят милицию? – перевожу тему.

– И за что?

– За то, что люди выходили от вас все синие от побоев.

– А нужно было смотреть, как они бросают «коктейли Молотова» в сотрудников?!

– Не нагнали бы спецтехники, не стреляли бы на поражение по протестующим – вас бы никто не тронул. Кстати, вы не хотите уволиться из органов? Есть программы поддержки, помогают с деньгами, наверное, даже с жильем…

При слове «жилье» он заинтересованно вскинул брови.

– Что, прямо жилье дадут?

Видимо, сильный фактор.

Мы здесь все вместе.

Еда на Окрестина – особое удовольствие. Я глотаю пару ложек вязкой массы, которую тут называют «овсянка», но рвотный рефлекс дает о себе знать. До передачи планирую продержаться на смоченных водой кусочках серого хлеба. Если долго валять во рту мякиш, он кажется сладким. От слабости тянет на сон. Не замечаю, как проходит время до обеда.

– Уха, девочки, ушичка! У нас сегодня рыбный день! – разносчица еды грохочет мисками в коридоре. Передо мной снова непонятная каша, голубоватая сосиска и ядерная квашеная капуста. Может, через неделю голодовки я и съела бы все подчистую. Пока осилила только капусту. Хотя и она пробыла в желудке недолго. А загадка, откуда у чая такой странный вкус, раскрылась неожиданно: на дне плавал упитанный муравей.

– А на ужин пить дают? – спрашиваю.

– Бросай пить, хватит уже! – заливисто смеется разносчица.

Ночью меня перевели в камеру на пятерых, где спальных мест всего четыре. Мне еще повезло: во время массовых задержаний в такую камеру запихивают десятки человек. Я устраиваюсь на одних нарах с Вероникой, она ветеринар. На верхних койках – дизайнер Диана и педагог хорового пения Елизавета. Рядом лежит Татьяна, у которой задержали больную дочь.

– Точнее, первой задержали Вику, а я встала перед автозаком и ни с места – там ведь мой ребенок!

После отбоя никто не спит. Мы говорим всю ночь до рассвета: о политике, о будущем, о наших семьях, о работе, о планах, которым не суждено сбыться в ближайшие дни. Шутим:

– Все это напоминает какую-то больницу.

– Да, только больные здесь – не мы.

Для многих прозвучит странно, но мне было по-журналистски любопытно изучить это ужасное место изнутри. Да, раздеваться догола при досмотре унизительно. Да, матрасы в серых разводах и воняют. Да, пищу невозможно взять в рот. Но каждый раз, когда на глаза наворачивались слезы отчаяния, утешала мысль: я не одна. Рядом новые подруги, арестанты в соседних камерах – врачи, артисты, спортсмены и мои коллеги-журналисты. Мы здесь все вместе.

Через пару дней, получив от 11 до 13 суток ареста, мои сокамерницы были этапированы в Жодинскую тюрьму.

Утром 15 сентября меня привели на суд по Skype в соседнем здании ИВС. Свидетели – омоновцы, принимавшие участие в задержании, не явились. Судья Алена Живица быстро ознакомилась с письменными материалами дела, посмотрела фрагмент прямой трансляции женского марша, где было видно, что «неповиновением милиции» с моей стороны и не пахло, и объявила перерыв на 15 минут для принятия решения.

Я просидела на стуле перед экраном ноутбука почти три часа. И только когда судья произнесла «Дело отправить на доработку в РУВД…» не смогла сдержать эмоций и выкрикнула: «Кто вернет мне три дня жизни?»

Ни одного уголовного дела на силовиков нет до сих пор. Зато гражданское общество они косят ежедневно

На самом деле, мне очень повезло. Уже в октябре журналисты редко отделывались тремя сутками, их все чаще сажали на максимальный срок – 15.

После небольшого отпуска на природе я вернулась в строй. Каждое воскресенье, когда в Минске проходят марши (и брутальные разгоны) мы с оператором садимся в машину и колесим по городу следом за многотысячным потоком демонстрантов. Как правило, разгонять их приезжают бойцы ГУБОПиК в штатском, бронежилетах поверх спортивных курток и с дубинками в руках. Иногда вместо дубинок – обычные деревянные палки. Они громят кафе, где прячутся испуганные люди, врываются в квартиры, задержанных кладут лицом в землю и избивают.

Мирных протестующих обстреливают светошумовыми гранатами и резиновыми пулями. Пострадавших от насилия – тысячи. Убитых как минимум восемь. Ни одного уголовного дела на силовиков нет до сих пор. Зато гражданское общество они косят ежедневно: на данный момент заведено порядка 1000 уголовных дел. Сегодня политзаключенные – это медики, студенты, деятели культуры, подростки, профессиональные спортсмены, обычные прохожие. И, конечно, журналисты. Прямо сейчас за решеткой остаются 17 моих коллег. Некоторые из них были избиты в милицейском участке.

Мне постоянно предлагают уехать за границу, хотя бы временно, переждать опасность в Польше или Литве. В самом деле, как долго я готова продолжать работать в условиях, когда пространство свободы сужается ежечасно? Когда каждый день начинается с новостей об очередных обысках и задержаниях? Не знаю, у меня нет ответа. Но я точно знаю, что в Беларуси остаются люди, которые уже четвертый месяц выходят на улицу с бело-красно-белым флагом и цветами. А значит, нужно показать их в эфире «Белсата».

12 ноября в реанимации, не приходя в сознание, умер 31-летний Роман Бондаренко. Днем ранее его задержали за то, что не позволил силовикам срезать бело-красные ленты в одном из дворов Минска. Полтора часа в РУВД. «Скорая» привезла уже в коме. Тяжелейшая черепно-мозговая травма, отек мозга. Его просто забили до смерти на глазах у всей страны. За сутки во дворе появился народный мемориал, утопающий в цветах. Люди продолжают нести цветы и готовятся к воскресному Маршу смелых. Значит, нужно показать и это в эфире «Белсата». Вот поэтому я остаюсь. Как говорит одна моя коллега, держимся на священной ярости.